«История семьи – лучшая прививка от пропаганды». Алексей Голицын и Ольга Брынза о поиске, работе в архивах и локальной истории

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ПШЕНИЧНОЙ АННОЙ ЭДУАРДОВНОЙ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ПШЕНИЧНОЙ АННЫ ЭДУАРДОВНЫ

 

У Алексея же появилась спутница по саратовским заброшкам, влюбленная в город, вся семейная история которой тесно с этим городом переплетена. К тому же Ольга стала для Алексея настоящей поддержкой. Голицын борется с раком, а Ольга воюет за мужа с системой регионального здравоохранения.

В этом доме в Затоне есть печь. Посреди гостиной — большой, круглый деревянный стол, на котором стоят вазочка с печеньем и ноутбук Алексея. Ольга греет чайник. Лёша устраивается на диване — у него болит спина, поскольку опухоль дала метастазы в позвоночник. Голицын носит медицинский корсет, который поддерживает его спину после операций по укреплению позвонков. Но периодически ныряет в телефон, а потом встает и садится за ноутбук — работа не отпускает его ни на минуту. Он по-прежнему редактор саратовского информационного агентства Saratovnews. И он по-прежнему участвует в самых разных краеведческих проектах, которые требуют его времени и внимания. 

О диагнозе Алексея Голицын и его жена узнали буквально через месяц после свадьбы. И всё это время, пока Лёша ездил по больницам — саратовским и московским — Ольга искала: хороших врачей, препараты, деньги на хороших врачей и препараты. К сожалению, в одиночку человек с онкодиагнозом с системой справиться не может. И болезнь, и ее лечение отнимают массу сил. А они нужны, чтобы оббивать пороги, звонить, искать, требовать и иногда судиться за необходимые препараты. 

Но когда Оля наливает чай, о болезни Алексея мы практически не говорим. Зато говорим о поиске, которым увлечены оба. Они и познакомились потому, что оба любят локальную историю и копаться в архивах и документах. А во всем виноваты Олины предки Милашевские, чья жизнь и всевозможная деятельность напоминают хороший детектив. В конце этого детектива…. впрочем, об этом ниже 

Ковид, художник и архивы 

Во всём, конечно, виноват ковид. Четыре года назад все сели на карантин и самоизоляцию. Работы стало меньше, а свободного времени больше. И Ольга Брынза, всегда тяготевшая к изучению истории своей семьи, выучилась работе в архивах.

Сначала она искала в архивах репрессированных родственников. По ее словам, это и проще, и интереснее всего. 

— Репрессии начались не в 1937-м году, — объясняет она. — Намного раньше. Сначала это не были расстрелы и огромные сроки. Просто кого-то выселили из дома и конфисковали все имущество, вплоть до нательного белья. Как это было с моими предками — семьёй Высоцких. У них был дом рядом с Крытым рынком, где сейчас статуправление. У них этот дом изъяли со всем имуществом, которое в нем было. 

Она читала дела, разбирала материалы. И вдруг обнаружила таинственное «слепое пятно»: выяснилось, что об отце саратовского художника Владимира Милашевского, который был ее прапрадедом — ничего неизвестно. Хотя то, как он выглядел, Ольга знала всегда: дома висел портрет Алексея руки его сына. Но кем был таинственный Алексей Милашевский. Почему он оставил сына на воспитание собственной сестре и бабке? Почему художник не упоминает его даже в своей автобиографии «Вчера, позавчера…»? Только пишет, что отец был. И всё.

В главном архиве РФ об Алексее Милашевском тоже ничего не знали. И Ольга попробовала зайти в эту историю с другой стороны. Для начала найти, где похоронены брат и сестра — Ольга и Алексей Милашевские. Решено было начать с того, что казалось простым: найти место захоронения сестры. В семье знали, что сестра похоронена на Воскресенском кладбище, «где-то за могилой Чернышевского». Там Ольга и бродила, искала. 

— Искать на Воскресенском самостоятельно очень сложно, — объясняет Ольга. — Там настоящий лес, даже джунгли: ветви деревьев переплетены лианами винограда и хмеля. Если ты не знаешь, где конкретно лежит человек, ты его не найдешь. Или потратишь на поиски годы. 

Ольге помогли волонтеры из проекта отца Кирилла Петровича, который, по словам Голицына, заведует в саратовской епархии «всякими архивно-историческими штудиями». Проект по оцифровке Воскресенского кладбища отец Кирилл начал очень давно. И в первый год даже получил под это дело президентский грант. Потом государство решило, что есть проекты поинтереснее реального восстановления исторической памяти. Но работа по оцифровке кладбища не остановилась. Уже несколько лет она ведется на добровольные пожертвования и на волонтерских началах. В теплый сезон волонтеры работают на кладбище: убирают мусор, расчищают захоронения, выпиливают сухостой, фотографируют могилы. Зимой разбирают фотографии, каталогизируют их, выкладывают на неофициальный сайт саратовского Воскресенского кладбища. 

Брынза оставила им свои контакты. Те обещали позвонить, когда найдут могилу с нужным именем. Но и посоветовали самостоятельно просматривать сайт. Через пару лет Ольга открыла сайт Воскресенского кладбища и, наконец, увидела фамилию, которую так давно искала — Алексеевская (в девичестве Милашевская) Ольга Владимировна. 

Но найти имя на сайте — это полдела. Гораздо сложнее найти могилу на кладбище. Ольге пошли навстречу: волонтёры прислали готовый маршрут с фотографиями: до какого участка дойти, у какой могилы свернуть налево, у какой — направо. Ольга взяла с собой маму, и они пошли по этому маршруту вместе. 

— Там на могиле старенький крест, — вспоминает Ольга. — Оградки нет. На кресте написано — Ольга Владимировна Алексеевская. И рядом с именем тётки художника стоит другое имя — Алексеевская Таничка. Это моего деда родная сестра. Она умерла от тифа ещё в младенчестве. Это такие эмоции, ты не представляешь! Это же корни! Мои родные люди здесь похоронены! К ним сорок лет никто не приходил!

 

А дальше, Ольга говорит, что её как будто кто-то повел за руку. Ниточка в прошлое стала разматываться легко и почти без усилий. 

— Я с таким не раз сталкивалась, — объясняет она. — Как только в поиске случается прорыв, начинается какая-то мистика и события из прошлого собираются одно к одному. Я была уверена, что раз я нашла могилу тётки, то и могилу ее братца-революционера я найду тоже. 

Дело Алексея Милашевского нашлось-таки в ГАРФе. Ольга отправляла очередной запрос и вдруг как будто ее кто под руку толкнул: попробуй поменять падеж. Запрос по имени и фамилии в родительном падеже дал результат. Через некоторое время перед Ольгой лежало дело ее далёкого предка, вывезенное во время второй мировой войны из Славянской библиотеки в Праге. 

— В деле оказалась эмиграционная карточка Милашевского от 1921-го года, — рассказывает Ольга. — Туда были вписаны все его данные: где он родился, когда и на ком женился, кем работал. А также в деле была его переписка с разными видными революционерами, эсерами, такими как Лазарев, Чернов, Брешко-Брешковская.

 

— Эти фамилии не на слуху, потому что они…. не большевики, — объясняет Ольга. — Более-менее на слуху только Екатерина Брешко-Брешковская, которую Керенский называл Бабушкой русской революции. Она действительно нереальная была Бабушка. В Саратове несколько раз бывала. В краеведческом музее хранится её карточка, выданная полицией, что она имеет право перемещаться по городу. В литературном музее в Москве хранятся ее воспоминания о Саратове — она так боялась местной полиции, что её какие-то молокане последователи одного из течений духовного христианства] перевезли на лошадях по льду Волги, чтобы посадить на поезд в Левобережье. Подпольной деятельностью Екатерина Константиновна занималась до преклонных лет. Скрывалась от полиции до 1905 года. Из России эмигрировала в 1918-м году через Владивосток. В Прагу из США приехала в 20-х годах 20-го века. Ей на тот момент было 75 лет. В Праге её приняли с одним условием: она прекратит свою подпольную революционную деятельность. Все знали, что эту Бабушку остановить невозможно. 

— Только про эту часть российской истории мало кому известно, — говорит Алексей. — Она, фактически, стёрта. Уничтожена память об этих людях и об их работе, просто потому, что они были не большевики, а эсеры.  Неудивительно, что художник Милашевский нигде не упоминал, кем был его отец — вышло бы боком. 

Надо заметить, что долгое время документы, вывезенные советскими войсками из Славянской библиотеки в Праге, были закрыты. Доступ к ним в архиве открыли только в 90-е годы прошлого века.

Революционер Милашевский и его работа в эмиграции 

Алексей Милашевский корни имел саратовские. Родился он в Николаевском (сейчас — Октябрьский) городке Саратовской области. Недолго жил в Тифлисе, где у него в 1893-м году родился сын — Владимир, тот самый художник, которого, пока он отбывал наказания на каторгах, воспитывали его вторая жена и его сестра Ольга. Первая жена революционера умерла рано — от тифа. Мальчику тогда было меньше года. Отец вскоре снова женился. Так что своей матерью художник всегда считал вторую жену отца — Марию Ивановну Милашевскую. Она тоже была революционерка, носившая подпольное имя Екатерина Давыдовна Швейд. В 1905-м году, когда её муж Алексей был на каторге, она жила в Стокгольме и вместе с Брешко-Брешковской издавала газету, добывала деньги на свержение царской власти.

— Там такая бурная деятельность была, ты не представляешь! — восклицает Ольга, рассказывая про работу второй жены революционера. — Когда я поняла, что мой прапрадед был связан с этими людьми, я стала читать их воспоминания. И понимала, что вот здесь он был, хотя его фамилия не называется. Находила его на фотографиях Брешко-Брешковской. Или, например, читаю их письма. У Милашевского с Брешко-Брешковской была такая история: в Ужгороде — это город в Украине на границе со Словакией (на тот момент с Чехословакией) создать отдельную от России, от Украины и от Чехословакии республику. Они с Брешко-Брешковской жили и работали в этом городе несколько лет, даже создали в городе «Карпаторусскую трудовую партию». Одно из этих писем я даже выкладывала в социальных сетях.

— Но про этих эсеров мы знаем ничего, — вторит ей Алексей. — Потому что за годы советской власти большевикам удалось полностью стереть существование и работу любых других партий. 

— Хотя вообще-то большевики пришли к власти руками эсеров, — дополняет его жена. — У эсеров было сильное террористическое крыло. Брешко-Брешковская состояла в этом крыле. Милашевский тоже. Они стояли за силовой способ свержения власти. Алексей Милашевский дважды побывал на каторге из-за связей с этим крылом. Я нашла его дело царского периода. И это совсем не то, что советские дела. Царское дело читается как детектив: кто за кем следил, кто куда пошел, как были собраны сведения. Там же опросы свидетелей. Короче говоря, Алексей Милашевский в первый раз сел за то, что в доме своего отца устроил тайную типографию. А печатный аппарат ему привез не кто-нибудь, а, скорее всего, сам Степан Валерианович Балмашев. Балмашева судили за убийство министра внутренних дел царской России Сипягина. В общем, Милашевского посадили за связь с этим Балмашевым, который припер ему в подвал печатный аппарат и печатал на нем листовки. И там так все интересно в деле описано: как они нашли эти листовки под половицами, которые вынимались и там был тайник. 

Потом Ольга читала воспоминания художника Владимира Милашевского. Не только автобиографию «Вчера, позавчера…», но и серию рассказов в журнале «Гонец», который хранился в Москве. Эти рассказы добыл у последней жены художника Милашевского саратовский искусствовед Ефим Водонос. Он приезжал к ней уже после его смерти. И вдова художника дала их перепечатать. Так их увидел мир.

В этих рассказах, как и в своих воспоминаниях, художник подробно описывает дом, в котором он жил.

— Читая все это, я соединяла в своей голове описание дома из воспоминаний художника и то, что было описано в деле его отца, — говорит Ольга. — И понимала, что вот тут всё и происходило. Милашевский, кстати, в первый раз «отмазался» — он был юристом, судили его долго. Но от обвинений он отбился. Во второй раз его посадили, когда в Саратов приезжала другая террористка — Зинаида Коноплянникова. Та самая, которая убила генерала Мина. Она сюда приезжала, привезла инструкцию по сборке бомб и какие-то для них детали. Она встречалась с Милашевским через кучу посдтавных лиц в доме на Кузнечной, 25. Это расселенный дом, в котором мы с Лёшей через сто с лишним лет вместе лазили и где мы нашли письма на чердаке — на русском, на польском, а еще — семейную переписку актёра Бориса Бабочкина, будущего Чапаева.

Второй раз Алексей Милашевский не сумел отделаться мягким наказанием. А отправился на каторгу. И отсидел уже реальный срок. Но вышел. А после того, как к власти пришли большевики, он эмигрировал под угрозой расстрела. Сначала в Тифлис, где жил долгое время, надеясь, что страны южного Кавказа не войдут в состав Советов. В Тифлисе он работал директором банка. Но и оттуда был вынужден уехать в Германию. 

В Германии вместе с Керенским Милашевский издавал еженедельник «Дни», а потом перебрался в Прагу.

В Праге он работал в Земгоре. 

Земский городской комитет помощи российским гражданам за границей был создан эмигрантами в Париже в 1921-м году. Его филиалы работали во многих городах Европы. А Пражский Земгор фактически стал самостоятельной организацией. 

Организация помогала эмигрантам получить паспорта, легализоваться в новой стране, получить работу, найти жилье. Они же организовали в Праге Славянскую библиотеку и архив, куда сами сдавали свои документы. Земгор устроил в городе русскую гимназию, русскую библиотеку, русский театр, который существует до сих пор. 

— У Брешко-Брешковской, например, никакого дома в Праге не было, — рассказывает Ольга. — Но ей нашли жильё: её приняли на чьей-то ферме, где Бабушка русской революции присматривала за детьми таких же эмигрантов. На ту же ферму, как в убежище, присылали русских эмигрантов, которые смогли уехать из России, но пока не смогли освоиться. В принципе, в этом можно найти параллели и с современностью. 

Через запрос в Славянскую библиотеку в Праге Ольге удалось найти не только кладбище и могилу, где похоронен Алексей Милашевский, но и человека, который сейчас ухаживает за могилой. Этим человеком оказался Анатолий Михайлович Шитов, преподаватель Карлов Университета, Прага. Переводчик, литератор, публицист, критик, доктор филосовских наук. Администрация кладбища по её просьбе сходила на отдаленный участок и сделала для неё фото могилы. 

— Она, конечно, вся заросла барвинком», — говорит Ольга. — А на плите написано: Алексей Владимирович Милашевский. И — внезапно — Елизавета Львовна Милашевская. Я — в обмороке. Какая такая Елизавета Львовна? Оказалось, что мой прапрадед там женился — то ли в третий, то ли в пятый раз. Он был уже в преклонном возрасте, и по поводу своей женитьбы просил благословения у Брешко-Брешковской. И она этот брак благословила.

Анатолий Михайлович рассказал Ольге, что на этом же участке, где лежит Милашевский, похоронен и философ Борис Валентинович Яковенко. Шитов имеет обязательства по сохранению этой могилы, таким образом и сохранилась и могила Милашевского. Сейчас Ольга по просьбе Шитова переоформляет захоронение на себя и планирует продолжать оплачивать аренду на кладбище.

— А потом он мне пишет — «а вы вообще знаете, что у Милашевского была квартира в Праге»? , — рассказывает Ольга. — «А еще счет в банке, имущество?». А потом оказалось, что он завещал всю свою собственность будущему государству Израиль. Я иной раз думаю, что надо в Израиль постучаться, сказать, мол, за меня уже заплачено (смеется). 

Еврей-кантонист, крестник Даниила Милашева 

В том, что Алексей Милашевский завещал всё свое имущество государству Израиль, нет ничего странного. Если, конечно, знать историю семьи. А Ольга пошла в своих поисках дальше. И узнала, что отец Алексея — Владимир Данилович Милашевский, был кантонистом. То есть, учеником гарнизонной военной школы, которую на прусский манер называли кантонистскими (от слова кантон — полковой округ).

Школы эти появились в России еще при Петре I — для обучения грамоте и мастерствам малолетних солдатских сыновей. В эти школы, кроме солдатских детей, отправляли сыновей бедных жителей Финляндии, кочевавших там цыган, польских мятежников, беспризорников и малолетних евреев-рекрутов. Причем, еврейских детей в эти школы стали зачислять только с воцарения Николая I — с 1827 года. И к 1843-му, когда Владимир Милашевский старший служил и учился, евреев в кантонистких школах было максимальное количество за всю историю этих школ.  

Евреи в рекруты-кантонисты зачислялись с 12 лет с одной целью — христианизации еврейских семей через детей. Мальчиков, оторванных от дома, отправляли в дальние губернии, где было мало еврейского населения. После призыва в кантонисты их в принудительном порядке принимали в православие. При крещении детям меняли имена на русские и давали фамилии по имени крестного отца. 

Владимир Милашевский старший учился в гарнизонной школе в Вольске. Ольга нашла в краеведческом музее послужной список Владимира Даниловича, который тот получил при выходе на пенсию. 

— Обычно в послужном списке пишут имя, фамилию, место, где родился, кто жена, дети, какие имеет награды, — объясняет Ольга. — У Владимира Даниловича было сказано просто — выходец из пятой роты военных кантонистов. Я стала про них читать, поняла, что искать информацию нужно в Российском Военно-историческом архиве. В нем нашлись приказы по нужному мне году. В приказах все это обозначено примерно так: этот переведен, этот выбыл, этот прибыл, а вот — евреи, принявшие православие. И списком — еврейские имена и фамилии, даты рождения, а напротив — новые имена, которые эти люди получили при крещении. И написано — после крещения такого-то называть, например, Алексей Милашевский, Фёдор Милашевский, Александр Милашевский. И там таких Милашевских штук двадцать. Моего среди них нет. А Милашевские они потому, что их крестным был некий Данила Милашев. Я подумала — если там двадцать Милашевских евреев, то, очевидно, что и мой предок должен быть среди них. И я нашла документ о переводе из школы кантонистов в фельдшерскую школу в Санкт Петербурге Владимира Даниловича Милашевского. Моего трижды прадеда. К сожалению, документа о принятии православия я не нашла. Скорее всего это было сделано годом ранее, а за 1842 год, подобные списки евреев не сохранились.

 

Ольга даже нашла личное дело крестного этих мальчиков — Данилы Милашева. 

— Я пошла в саратовский музей еврейской общины, — объясняет Ольга. — Познакомилась там с Ирой Вейсман (заместительница председателя Еврейской национально-культурной автономии). Она мне все показала и рассказала про кантонистов, порекомендовала книги. История, конечно, жуткая про то, как этих еврейских мальчишек крестили. И тогда она мне и говорит: «а ты знаешь Лёшу Голицына? Тебе обязательно надо к нему с этой историей. Он человек порядочный, он твоей информацией не воспользуется ради своей выгоды. Ему можно довериться. Сходи к нему, у него офис на Шевченко». 

Через две недели, когда стало понятно, что Ольга не позвонит — «что я пойду к какому-то незнакомому человеку?» — решила она про себя — Алексей позвонил сам. И сказал — «девушка, что мы будем по телефону, приходите ко мне». 

«Офисом на Шевченко» была торжественно названа квартира Алексея в пятиэтажке. Скромная, тесная двушка в хрущевке, маленькая кухонька, увешанная фотографиями. В жилой комнате -старинный резной шкаф, принадлежавший бабушке и деду Голицына. В нежилой — добытые в саратовских заброшках саратовские артефакты: фотографии, дневники, письма, газеты. 

Так получилось, что Ольга пришла в этот «офис» рассказать о своих предках (да у нее в роду вся саратовская знать: Панчулидзевы, да Шехтели, — шутит Голицын между делом). Но увлеклась. И они вместе пошли дорогой поиска. 

Большевики, казаки и врачи под пулями 

— Тут уместно будет рассказать, что я, всю жизнь просидевший в архивах, никогда не занимался своими родственниками, — разводит руками Алексей. — Мне казалось, что это неинтересно. Что я узнаю нового? Ну, максимум, какие-то адреса. Но Оля меня сподвигла: она сама писала запросы. И, наконец, выяснилась история моей семьи, которая столь же интересна и запутана, как и история ее семьи.

Начали с прадеда Алексея по отцовской линии Андрея Лопато. Всё, что Голицын знал о нем, укладывалось в два предложения: «был революционный деятель. Был на каторге». 

— И тут я узнал, что он был родом из Ейска, и с ранней юности участвовал в революционном движении и в агитации против царя, — говорит Алексей. 

В 1908 году, когда Лопато был солдатом в Батумском полку, его судили в последний раз — за антиправительственную агитацию среди солдат. До этого у революционера уже было несколько арестов. Поэтому в 1908-м году ему присудили вечную ссылку в Западную Сибирь. 

— Из этой ссылки сохранились фотографии, на которых мой прадед вместе с прабабушкой на фоне оленей в этой самой ссылке в Бодайбо, — рассказывает Голицын. — В этой ссылке они родили двух детей, а в 1917-м вернулись в Петроград, где мой прадед стал видным деятелем общества политкаторжан. А именно его главным бухгалтером.

Бывшие политкаторжане жили одной общиной в доме-коммуне. Община была поражена внутренними конфликтами. В деле Лопато, которое удалось добыть в архиве Голицыну, обнаружился некий донос. 

— В доносе том говорилось, что «небезызвестный товарищ Лопато во время Ленского расстрела рабочих совершенно не переживал за их судьбу, и никакого страдания у него не было на лице написано», — рассказывает Алексей. — Из чего был сделан вывод, что прадед мой был плохим каторжанином. А значит, с этим надо разобраться. На сторону прадеда встали двое свидетелей, которые заявили, что во время Ленского расстрела страдания его были неимоверны. И вообще он сочувствовал несчастным рабочим всей душой. Дело завершилось для прадеда благополучно. Но этот донос многое нам говорит и о политкаторжанах, и о том, как они делили «пироги» после прихода советской власти.

 

Ещё один предок по линии отца — тоже прадед Павел Дементьев — был казаком, а еще видным деятелем коммунистической партии. Про него в семье ходила легенда — он, якобы, отличился в Гражданскую войну, а погиб от рук противников советской власти. 

— Дело этого прадеда благодаря Ольге нашлось в архиве Пенсионного фонда, — объясняет Алексей. — Выяснилось, что он был родом из станицы Надежной, в Гражданскую войну он воевал очень молодым человеком в Первой конной армии, которую Исаак Бабель описывал. И как раз мой прадед был одним из первых кавалеров Ордена красного знамени за подписью лично Буденного. Он получил этот орден за то, что «командуя кавполком в 160 сабель, получив задание зайти противнику в глубокий тыл, воодушевляя бойцов личной храбростью, блестяще выполнил задание, наведя панику в тылу у противника и забрав в плен 700 человек и 3 орудия». Биография совершенно выдающаяся. По отцовской линии мои предки все воевали за советскую власть и всю свою жизнь потратили на то, чтобы она победила и хорошо себя чувствовала.

Примечательно, что все документы в деле из Пенсионного фонда были построены на том, что дочка Павла Дементьева получала пенсию по потере кормильца. И если семейное предание рассказывает про героическую кончину прадеда, то в документах она выглядит совершенно прозаично. 

— Там значится: убит во время пьянки, — разводит руками Голицын. — Это вот так выглядит гибель от руки противников советской власти. Понятно, что убили не сторонники. Но все равно это очень смешно. 

— Для того, чтобы выяснить что-то о прошлом своей семьи, можно использовать множество разных источников, — объясняет Ольга. — Всё, что окружает человека — налоги, земельные дела, — хранится в разных ячейках архива. Многие семейные дела так или иначе связаны с пенсионным фондом. Лёшина бабушка, например, обратилась за пенсией по потере кормильца. Чтобы ее получить, ей надо было принести справку с места учебы, справку с места жительства, характеристику, справку о смерти отца. Для кого-то всё это просто бумаги, а ты, запрашивая дело, получаешь историю своей семьи, просто запросив копию личного дела. 

По материнской линии в его истории, как говорит Голицын, всё достаточно спокойно. Но его дед, Александр Тихонович Бондаренко, был врачом, профессором, доктором медицины. Он происходил из поволжских украинцев, хлебопашцев. 

— Тут была забавная история, связанная с ныне покойной Татьяной Никоновой, главным редактором «Московского комсомольца в Саратове», — рассказывал Алексей. — Мы с ней работали вместе. Татьяна была настоящей патриоткой малой родины — она была из Самойловки. Для нее Самойловка была просто град Китеж и земля обетованная в одном лице. Только в Самойловке могли происходить какие-то значимые события и вообще. И сотрудников она набирала, ориентируясь на географию. А я часто шутил по поводу самойловской диаспоры, собравшейся у нас в редакции. Все мои шуточки продолжались лет пять. До тех пор, пока я в одной из публикаций деда не нашел, что он — ёжкин паровоз! — сам из Самойловки. 

Выяснилось, что семья самойловских крестьян каким-то образом смогла выпихнуть своего сына в город, в медицинский университет. Он не просто выучился там, но стал профессором и доктором наук. Звание он получил без защиты диссертации, просто на основании научных публикаций и научных работ, которых было около 400. Многие из них были переведены на английский и французский языки. 

Александр Бондаренко был директором института верхних дыхательных путей, который впоследствии ликвидировали и о котором все совершенно забыли. Во время войны Александр Тихонович возглавлял челюстно-лицевой эвакогоспиталь. Несмотря на абсолютную глухоту — последствие перенесенного Гражданскую войну тифа, он умудрился даже учить вокалистов в саратовской консерватории. Он знал, как устроена носоглотка, прекрасно чувствовал вибрации, что позволяло ему консультировать студентов. 

— Возможно, его глухота спасла его от репрессий в тридцатые годы, — предполагает Алексей. — Я сейчас читаю его дело и доносы на него. Один из них, например, о том, что профессор Бондаренко всем хорош, кроме того, что не следит в аудитории за антисоветскими элементами и вследствие своей глухоты общается с людьми записками. Доносу не дали ход. И дед уцелел. Прожил он недолго, но умер своей смертью сразу после войны. 

В мединституте он познакомился с Антониной Тимошиной, которая была его студенткой. Несмотря на большую разницу в возрасте, они поженились. Это случилось в самом начале войны. Но бабушка Алексея, как военнообязанная, была призвана в ряды советской армии. И четыре года она возила поезд с ранеными из Сталинграда в Саратов.

— При этом моя бабушка не ветеран войны, — говорит Голицын. — Дело в том, что поезд был приписан не к Сталинграду, а к Саратову. В Саратове же боевые действия не велись. Поезда обстреливали. Каждый день все эти годы моя бабушка выживала под бомбами. Но звания ветерана войны ей не дали. Она, конечно, ничего не рассказывала. Но по косвенным свидетельствам, их бомбили постоянно. Спасло ее то, что в 1944-м году она родила мою маму, после чего бабушку комиссовали и больше она в боевых действиях участия не принимала. 

Большую часть истории своей семьи Алексей узнал благодаря деятельному участию Ольги. По его словам, раньше ему было неловко интересоваться корнями. Есть же более важные архивные дела — репрессированные саратовские писатели, или художники, про которых Голицын написал и опубликовал целую книгу. 

— Выяснилось, что среди меня тоже есть много интересного, — смеется он. 

— Есть распространенный миф, что что-либо интересное в семейной истории будет у других, — говорит Ольга. — Я не раз слышала фразы «что у меня исследовать, там все были крестьяне». Жизнь крестьян, да кого угодно, не менее интересна. А вообще, история семьи — это самая лучшая прививка от пропаганды. Есть распространенная фраза, что там без знания прошлого нет будущего. Но когда тебе эту фразу говорят, тебе подсовывают учебник истории Мединского, например. А самая лучшая прививка от этого — знать историю семьи по документам. И когда ты знаешь, что у твоей бабушки отняли ношеные трусы и штопаные носки, чтобы продать их в магазине НКВД, тебя сложно обмануть. Или ты знаешь, что у твоего деда было восемь гектаров земли и он их пахал с семьей с сыновьями, а у него эти гектары отобрали, а самого отправили забесплатно работать в шахту, вряд ли тебя можно будет обмануть этим всем.

Галахи, поляки и саратовские заброшки 

Какое-то время назад Ольга и Алексей через социальные сети стали искать переводчиков для старых писем, найденных ими на одном из саратовских чердаков. Точнее, на чердаке дома 25 по ул. Кузнечной. Письма были написаны на каком-то славянском языке. Как выяснилось позже — на польском.

— Переводить эти письма нам помогали всем миром, — говорит Оля. — Одно из них переводил Антон Хействер, основатель проекта «Старый Саратов» (oldsaratov.ru). Антон сейчас в Польше живёт. Второе — мой дальний родственник, преподаватель математики в Львовском университете.

История, которую по кусочкам восстанавливали Ольга и Алексей по этим самым письмам, изобилует белыми пятнами. Но из их содержания становится понятно, что писали их польские беженцы, попавшие в Саратов во время Первой мировой войны. Одни из них устроились в Саратове, другие в Белгороде. Они ищут земляков, в переписке спрашивают друг про друга. Один адресант зовет второго в Белгород, работать на сахарном заводе. Расписывает, как хорошо ему там платят, от завода дают жилье. А второй жалуется, что у жены ботинки штопанные-перештопанные, невозможно выйти из дома, поэтому приходится дома сидеть. Денег не хватает. 

— Только этот сахарный завод встал в 1918-м году, — объясняет Алексей Голицын. — Его национализировали, остановили. И с тех пор больше не запускали. А из этих писем мы узнаем, что в Саратове, оказывается, жили польские беженцы… И сама по себе история очень много говорит о времени, и то, какая драматургия закручивается вокруг нас сегодня — ты находишь на чердаке дома, который ты знаешь с детства, письма на чужом языке. А чтобы их перевести, привлекаешь кучу народа из самых разных стран… Люди помогают тебе от души. И ты понимаешь, что ты вокруг тебя много таких же, как ты. И ты не совсем псих, каким тебя считают свои же саратовцы. Что история, она на самом деле, не такая, какую тебе в казенных формулах давали в школе. Здесь живые вещи, которые тебе интересны, люди, которые помнят для города, страны или мира судьбоносные моменты. 

На том же чердаке нашлось письмо актеру Бабочкину от его матери. Ольга и Алексей уже устали перебирать чердачную труху, и собирались вылезать с чердака, когда свет фонарика от мобильного телефона выхватил на одном из писем знакомое чисто саратовское слово — галахи.

Алексей объясняет, что «галах» — это диалектное слово, которое означает бродяга, нищий, голодранец. 

— Все книги краеведов, наполненных вот этой вот «саратовианой», упоминают, что «галахи» — это специфическое саратовское слово. А тут ты бумажку видишь! Вот он — документ! Это мать актера Бабочкина пишет своему сыну, который вместо того, чтобы учить после школы уроки, уперся с галахами в театр. «Больше, -пишет, — меня мамой не называй. Я откликаться не буду. Я не твоя мать». Только ради таких моментов стоит искать! 

Про саратовские заброшки Ольга и Алексей говорят, что это — скользкая тема. Но их задача в домах под снос искать и находить документы, письма, фотографии. 

— Люди лезут в заброшки, в основном, за какими-то «бранзулетками», которые можно продать, — говорит Голицын. — Дверные ручки, старая посуда, фурнитура от мебели, сама мебель. 

— Есть несколько этапов разбора старых домов, — объясняет Ольга. — Первыми лезут грабители, вторыми — сборщики металла. Параллельно с ними лезут любители «бранзулеток». То, что собираем мы с Лёшей, никому не интересно. 

— С теми, кто тащит металл, главное — здороваться, — говорит Голицын. — Поддерживать контакт и подчеркивать, что нам их тема не интересна. «Но если вдруг какие бумажки найдёте — свистите». 

Для Ольги всё началось с Предмостовой площади. Ей очень хотелось заглянуть внутрь тех домов, что со дня на день должны были снести. Было жалко уходящую натуру, которую дербанили охотники за металлом и она сказала мужу: Лёш, пойдем хотя бы сфотографируем.

 

— И мы туда зашли, и фотографировали камин, розетки на потолке, — говорит Алексей. — Первая цель любого посещения заброшенного дома — это фотофиксация. Вторая — сбор всякой фигни, которая не представляет коммерческой ценности: фотографии, газеты, письма и прочее. Какое там бешеное количество старых историй от костюмов до известных личностей! Очень плохо, что все это теряется. Это же настоящая история! 

А недавно Голицын и Брынза обнаружили большой объем писем 60-80-х годов прошлого века. В этих письмах речь идёт о музыке. Один участник переписки слушает рок-н-ролл в Саратове, второй — на Дальнем Востоке. 

— И тут я понимаю, что товарищ с Дальнего Востока пишет, что слушает альбомы Хендрикса, Cream и Blind Faith, которые вышли на Западе в том же году, в котором он их слушает, — говорит Голицын. 

— Для Саратова, закрытого города, это удивительная информация, — объясняет Ольга. — Сюда все музыкальные новинки оттуда доходили с большим трудом. А тут человек предлагает записать и прислать альбом, который вышел вот только что! 

— Да и бог с ней, с рок-музыкой, — говорит Голицын. — Но это же та самая история: молодежный сленг, субкультура, где музыка играла отдельную роль. Не мордобой, не водка, а музыкальная культура. Если читать по этому периоду истории тематические лекции, то вот он — готовый иллюстративный материал.

Таких объемов исторической памяти, собранной по саратовским заброшкам, у Алексея, по его собственному выражению, на три газели. Для того, чтобы хранить это всё, ему пришлось занять комнату в коммуналке, потому что места в «офисе на Шевченко» стало не хватать. 

— Главная проблема — некуда это всё деть, — говорит Алексей. — Я, наивный человек, думал, что это музейные экспонаты. Их можно отдать в музей, и на этом дело закончится. Но это не так работает. Саратовские музеи и сами не знают, где хранить свои фонды и куда девать эти экспонаты. Из того, что у меня есть, они могут взять что-то в разумных количествах. Но я на это не готов. Я хочу, чтобы из найденного мною, не пропало ничего. Я все надеюсь, что если я буду говорить об этом на широкую аудиторию, то, возможно, государство найдет этому всему какое-то применение. Я готов лекции читать бесплатно, экспозиции делать. Но только чтобы это все не выкинули и не уничтожили. 

Голицын уверен, что из всего можно сделать захватывающую и увлекательную историю. В пример он приводит серию лекций в музее «Россия. Моя история», связанных с выставкой о лодке-гулянке. Когда слова истории объединялись с вещественными доказательствами этой истории — рубанками, шерхебелями, и прочими инструментами мастеров-лодочников.

— Мы привыкли, что история — это то, что написано в скучных школьных учебниках, а краеведение — и вовсе наука, вызывающая только зевоту, — говорит Голицын. — При том, что в СССР, и в России теперь уже к истории как к науке всегда было пристальное внимание. Но локальная история действительно вызывает оторопь. Мы практически ничего не знаем о месте, в котором мы живём. Сколько здесь было культур, пока на Волгу не пришли русские. Когда они приходили, как они друг друга сменяли? История саратовского края безусловно написана, но в каком-то таком приближении, что неспециалист в этом практически не разбирается. А если мы возьмем историю 20 века, тут просто поле непаханное, потому что за 70 лет советской власти акценты были смещены в любую сторону от реальности, что видно хотя бы по истории с Милашевскими. Вот вроде были землепащцы, потом пришли большевики, а потом Гагарин в космос полетел, а тут уже фактически и современность. Нормальный человек воспринимает локальную историю примерно так. А когда ты каждый кусок истории разбираешь по частям, то тут столько нового и увлекательного для тебя открывается. Например, почему Пугачев Саратов захватил? Потому что он обстреливал Саратовскую крепость с Соколовой горы. И у жителей города не было ни малейших шансов выиграть, потому что когда занята господствующая высота и по тебе сверху палят, то шансов выиграть нет. Когда я учился в школе, я не мог этого знать. И слава богу, что сейчас мы более-менее приближаемся к объективной картине этого знания, благодаря таким же энтузиастам и городским сумасшедшим, как я и мои коллеги-краеведы.